А. Рубанов. «Патриот»

Актуальная история вусмерть потерявшегося чела, запутавшегося в тенетах собственных умозрительных конструкций/ «идей», частью совершенно спонтанных, частью искусственных/ надуманных.

Действия как такового, в общем-то, и нет — и тем интересней способность автора двигать дело словом. «Успешный» (простите) ещё недавно бизнесмен из девяностых Сергей Знаев, находясь в плену своих убеждений-принципов-фантазий, умело навеваемых/ конструируемых автором и в которых читатель постепенно разубеждается, постепенно и наиглупейшим образом теряет последнюю собственность… Исподволь зреет его невнятное поначалу намерение отправиться воевать на Донбасс, где надеется он пасть с честию на поле брани, т. к. патриот.

Смерть свою находит он, однако, в другом месте, — нечаянно заблудившись на доске в безвестных тихоокеанских водах.

Так что само название идею романа выдаёт слабо — и правильно делает: ирония отсылает лишь к поруганной главным же героем кукле-тёзке.

С позволения, остановлюсь сперва подробней на впечатлении от языка — теме многими критиками/ рецензентами пренебрегаемой, но мне имманентно важнейшей.

То есть поначалу, как всегда, поток критики на автора. (Держись, Андрей.)

Антураж романа современен донельзя, ассоциативные цепочки вроде намечаются — и глубина мысли не поспевает рождаться, рассыпаясь об ультрамодерновые словечки. В некоторых описательных моментах получается вообще минаевский попсовый выпендрёж, призванный вроде как легко и этак невзначай охарактеризовать перса или момент, — а выходит банально. Вполне свободное жонглирование новоиспеченными и неостывшими ещё жаргонизмами «постиндустриальной молодёжи» вязнет порой оскоминой.

Понятно: владение этой лексикой, как и знание последних реалий, способствуют созданию духа времени… но в чем-то и отталкивает. Не пристало ли писателю держаться как бы на расстоянии, как бы чуть позади времени, чуть отставать, что ли, не быть запанибрата с этой шелухой/ пеной… Айфоны, микс-файты, тибетский чай на ячьем молоке, высокобюджетные заборы, премиальные джипы — это всё обрыдло, спасибо блогам и кино. Да, порой эти мелкие детали удачны, их так много и они настолько, до поджилок, узнаваемы, что получается такое мгновенное фото окружающего, из маловажного вроде эпизода — слепок эпохи…

Навевают, опять же, ностальгическую тоску уместные, но безнадежно длиннотные флэшбэки — за «Смоки», за группу «Верасы», за музыкальный ансамбль под руководством Д. Леннона и П. Маккартни, группу «Одесситы», группу «Круиз», вокально-инструментальный коллектив «Самоцветы»…

Но не должна ль т. н. высокая внежанровая литература говорить на языке несколько ином, более тонком?

И уж по крайней мере не газетном, — а газетный буквализм кой-где проскальзывает:

«Россия была одним из центров силы, одним из столпов мирового порядка — но не уникальным, не особенным. Другими центрами являлись — США, Китай, Африка…»
«Родился в Новосибирске, Россия, учился в Гарварде, США; текущие счета имел только в американских банках; там хранил все капиталы. С юности занимался только розничной торговлей…» — Это что, резюме?

Некоторые обороты избитые, попросту заштампованные, «чтивные», с возможно не ощущаемой автором, но получающейся на выходе неуклюжей претензией на юморок или изящество — они таки режут взгляд:

«…в прошлом — банкира средней руки, в настоящем — владельца прогорающего магазина. Валютный флибустьер девяностых. Бесшумный махинатор нулевых…»
«…Растерянную приму усадили в купе с несколькими прочими припозднившимися мега-звёздами…»
«…на кухне жарились и запекались наилучшие, свежайшие экземпляры морской фауны…»
«…Как будто выточенный из цельного куска слоновой кости, он был в десять, в пятьдесят раз шикарней остальных. Его бархатный клифт отливал драгоценным ультрамарином».
«…утолил жажду с первобытным наслаждением…»

Кстати: «моветон par exelence». Не пишется так пар экселанс. Пишется par excellence. Две ошибки в одном слове. Зачем вообще там ce mot?

Некоторые диалоги сами по себе, как правило, у Рубанова живые и естественные, получаются тягучи и затянуты, как бы «одноуровневы» и поверхностны — и особенно те, в которых пересказ только что происшедшего ничего нового не даёт. Порой в них недостаёт по-настоящему ёмких деталей (сравните диалоги у Ремарка и Хэмингуэя — ёмкостные, лаконичные, заставляющие вчитываться между строк).

Мало от этого и подтекста.

«…Девочка-фотограф уже исчезла, протиснувшись меж главным редактором «Русского Репортёра» Виталием Лейбиным и главным редактором издательства «Корпус» Юлией Качалкиной».

К чему здесь эти фэйсбушные (недо)персонажи, приевшиеся деятели глянцевой светской тусы/ хроники, которые к тому и вряд ли оценят, что Рубанов их вваял в историю? Евгеника-Сафронов-Волочкова-Ургант-Охлобыстин-Новиков-Прилепин (ну этот ладно — этот кумир, о нём нужно правильно)…

Ну — всех собрал. На Бал сатаны?

Описание Бала всё как бы вот оно — на поверхности, одним тоном, ни ввысь, ни вглубь — и от мелькания этого конфетти, бесполезного и никчемного, не деться никуда, даже сквозь землю не провалиться… Так задумано может? Зачем? И что мы в итоге имеем?! Приевшийся ещё с начала века гламур — да ещё в лоб, на серьёзе, с ненужно подробными изложениями и без подтекста!

Коли писать такие вещи, так уж, по мне, в совсем ином, гротесковом, ключе, в изменённой ритмике и необычной, быть может, отстранённо-милималистской стилистике. (Ср. Истон Эллис.)

Непонятно также и никчемушно подробное описание армейского будничного ада в конце романа, которое быстрей-быстрей пролистываешь недоуменно и в надежде смутной, что скоро всё это закончится и будет к чему-то… но нет, это вроде такой сон, только почему-то совсем реалистичный, постный и скучный. Впечатление, что автору нужно было просто куда-то пристроить некий свой не относящийся к роману экзерсис — армейский отрывок.

То есть: качественно разные куски бывают у хорошего писателя Андрея Рубанова. Неравноценны они по наполненности смыслом. К явным минусам языка романа отнесу и многостраничные «лобовые» описания персонажей, в которых конкретно много лишнего, и ненужные закавыченности кристально ясных понятий, которые только отдаляют ткань от читателя, и слишком иногда неоправданно огромные куски прямой речи, которые бы прямиком в Википедию и которые бы дать художественней либо прикольнее, либо уж как-то в диалоге, — разбивая живо да на реплики… И — что очень важно — автор почему-то всегда ведёт все сцены как бы на одном уровне настоящего или там, скажем, прошлого, хотя разный темп, перескоки и флэшбэки несомненно добавили бы повествованию столь недостающей подчас динамики.

Однако хватит о грустном.

К большой чести Автора отмечу, что, в общем и целом, язык здесь безусловно есть, язык стройный, летучий, быстрый, местами очень точный и образный — и при этом роман читается легко и скоро. Встречаются очень удачные отрывки.

Знаев с читателем впервые критическим взором оглядывает свой магазин… Выясняется, что его затее с телогрейками там принадлежит всего закуток — и тот никому не нужен…

И он крушит его:

«Так называемый «народ», молчаливое большинство, нищие духом, которые наследуют землю. Знаев огляделся и не увидел вокруг ни одного человека моложе сорока. Ни одной улыбки на шершавых лицах. Ни одной короткой юбки. Ни одного крепкого бицепса. Он создал гетто для унылых, место сбора неудачников. Знаев примерился — и ударом ноги опрокинул манекен. Испытав при этом огромное наслаждение».

Да — необъяснимо, несказанно перфектны очень многие куски:

«…Раздражённо подумал, что даже его подруга, смело мыслящая девушка, глубоко презирающая нормы и правила, и ещё сильней презирающая идейные и эстетические шаблоны — даже она, облачившись в простёганный ватник, первым делом вспомнила махорочный, колымский шаблон, всё это тошнотворно расхожее, кривое, туберкулёзное, самогонное, стылое, цинготное, дрожащее от голода и перепоя русское бессознательное, пыхающее горьким табачком в нечистую ладошку».
«Смотреть на молящихся — всё равно что подглядывать за нагими стариками в общественной бане. Молящийся человек почти уродлив».
«Московские черти живут и в автомобилях тоже. Может быть, именно в автомобилях, а не в подвалах Лубянки, и не в секретных тоннелях метро, и не в офисах нефтегазовых воротил. И когда две машины сталкиваются на улице, — черти выпрыгивают и наслаждаются конфликтом».
«Знаев посмотрел на ладонь, плоскую, коричневую, с широко расставленными длинными пальцами, похожими на корневища, с янтарно-жёлтыми ногтями, ладонь аборигена Гипербореи — ужасно живая, еле уловимо дрожащая от собственной силы, она была готова прорасти сквозь гладкую плоскость ресторанной столешницы, пригвоздить реальность к почве, застолбить участок, ухватить горсть смысла и сохранить навечно».
«— Я думал, ты сбежал, — сказал Плоцкий. — Я не могу тебя найти уже полгода.
— Некуда бежать, старый, — ответил Знаев. — Мир стал маленьким. В прошлом году я был на Фиджи. Четырнадцать тысяч километров от Москвы. Летел с тремя пересадками. А когда прилетел — в первый же день встретил знакомого. Архитектора, который строил мой дом… Бесполезно бежать. Планета ссохлась. Наши люди — повсюду».

Радуют внутренний слух довольно частые метафоры, сравнения и другие тропы.

Вообще с образностью здесь всё в порядке:

«…Башни Москва-Сити, торчащие, как золотой зуб во рту Бога…»
«…старых газет с краткими названиями: «Правда», «Труд», «Звезда», звучащими грозно и оглушительно, как железный поцелуй рабочего и колхозницы».
«…Всегда ненавидел запах магазинных подсобных помещений; любую вонь мог стерпеть, только не эту, ветчинно-селёдочную, густую, навевающую мысли о плутовстве и обжорстве».

Очень прописаны практически все образы действующих лиц, их видишь крупным планом, объёмно.

Чего, к примеру, стоит этот полумистический абрис Колдуна, равно как и его подруги(?):

«…Худенькая девушка и крупный — втрое больше спутницы — широкий в кости человек без возраста, с сильно обветренным, медным лицом моряка или таёжного жителя, в чёрной заношенной майке и старых джинсах. Его спутница была духовно продвинута с ног до головы: руки и шея в сложных цветных татуировках, в ушах — тоннели, оттянувшие мочки к самым плечам. Слоновьи ушки девочки удлинились до пола, сквозь тоннели мерцало потустороннее и сексуальное».

«Война» наведывается в сюжет очень грамотно: потихоньку, издалека, невзначай, эхом, параллельно… Намёками, телевизионными сводками, да при том описательно… но ни в коем случае не терминами-словечками, тут же узнаваемыми и донельзя приевшимися в других контекстах. (На то уже и вкус, и интуиция Автора.)

Юмор очень местами хорош и тонок. Чорт говорит герою — «Скажи в церкви… несколько слов буквально. Типа: «Простите все. Никто не виноват. Я вас люблю». Или: «Я люблю вас всех, простите меня». Главное, чтобы про любовь было…»
«Кто такое Отец, Сын, Святой Дух? Нет ничего, кроме домыслов и общих гипотез».

Про Москву замечательно сказано в начале одной из глав как о столице Гипербореи — месте, через которое «изрыгается на поверхность планеты магма первобытной энергии человеческого гения, так называемая «хтонь»».

Отметил бы ещё и свободное владение автором несобственно-прямою речью, предполагающей вольное обращение с лицом повествования, замечательные перескоки из 3-го во 2-е, которые почти всегда скорее ближе к 1-му…

Так вот — первое лицо!

Нет — в общем-то, это человек умный и обаятельный, отходчивый и незлопамятный, это такой распиздяй very light, не смогший на каком-то для себя переломном этапе собраться, чтобы себя же не потерять. Не раз мы с интересом наблюдаем, что деньги для него ничего не значат. (Якобы.) А значат тонкие движения собственной души. (Куда — неважно.)

И тем не менее, перед нами — типичнейший плод поры большой поживы, которому воздается вполне адекватно — с некоторым опозданием. (Многие, очень многие сверстники-соратники его давно, с тех ещё пор, лежат в земле.) Представлявшиеся в 90-е вполне стабильными, а ныне совершенно призрачные начинания Знаева рушатся под напором более молодых, умелых или «продуманных» конкурентов. Элементарные, дельные советы друзей отметаются им с порога. Так же иллюзорно и бесплодно знакомство Знаева со своим вторым сыном, о существовании которого узнал он только что. Жизнь идёт под откос. Куда бежать?! Ну конечно же: на войну!.. И вот он учится стрелять, — но недоучивается. Он выходит в деньги — но все время пуст, и вечно его угощают. Ох, как он достаёт тем, что всё что можно постепенно отчуждается от него, ему уже не принадлежит… Ему вроде и сочувствуешь — материальное на этом этапе вроде как мало заботит его.

«Машина — всё, ушла, с концами. Жалко, хорошая была, очень быстрая. Двенадцать цилиндров. Но чёрт с нею. Ещё не хватало скорбеть по цилиндрам».
«Квартиры ему не было жалко ни в коей степени. Наоборот, он ощущал освобождение, как будто сбросил тяжёлый груз. Как будто его не раскулачили, а облагодетельствовали. Перед ним распахивалась другая жизнь, совершенно чистая, пустая и новая. Неизвестная земля».

…Но под конец уже чешутся руки со всей силы вломить ему, чтоб привести в чувство. За то, что как мудак поступил со своей квартирой, что не по делу ударил коллектора, что держится за свой дурацкий магазин, за который предлагают 4 миллиона, да даже хоть и за то, что не продал свои бушлаты американским пидорасам, — решая все свои проблемы на всю оставшуюся жизнь… За то, что грубо грабит ни с чего собственную контору — в то время как можно было дождаться конца пересчёта денег, чтобы забрать их из кассы официально, при этом не может или почему-то не считает нужным никому ничего объяснить…

Это безвольный пластилиновый идиот. Впечатление, что его не волнует ничто и никак. И ожидать от него можно чего угодно. Он безответственен до идиотизма, наплевать ему на всех и на себя, это антисоциальный, бессмысленный и бесполезный, перетекающий сам в себя, бесхребетный, мягкотелый как пластилин, никчёмный индивид без стержня и без идеи. Говночел в проруби, который раздражает под конец уже всем.

Да и, конечно, сочетание нейролептиков и алкоголя задаёт адекватный тонус всей знаевской феерии:

«Спутанное сознание нравилось больному гораздо больше, чем настоящее, распутанное».
«П е л е н а разъяла мир на разновеликие куски, всё стало вывернутым и перевёрнутым, люди взлетели со стульев и табуретов, воспарили, и даже собачка воспарила; элегантные сумки, клатчи и портфели сделались прозрачны…»

Мы всё время от него чего-то ждём — и не дожидаемся никогда.

На этом фоне смешны и грустны его постоянные суицидальные поползновения:

«А может, в ванну? — спросил Знаев. — Говорят, это не так болезненно. Расслабляешься и засыпаешь…»

У Лондона кончина Мартина Идена в пучине выпукла и логична, полна нерва, воли и смысла. Здесь же мы брезгливо наблюдаем эпилептическоое барахтанье потерявшегося вконец страдальца.

«…Алая искра посреди мрака. Она существует ради меня. Она горит, чтобы я не обезумел. Она не даёт надежду, только свет. Но и его мне достаточно.
Надо идти за своей звездой. Надо уметь смотреть, надо уметь увидеть и распознать свою звезду, — дальше она сама поведёт человека. Каждому светит его огонь, и у каждого он самый яркий».

Абсурдная смерть никчемного идиота.

Ни доску, ни его самого береговая охрана так и не нашла.

Понятная метафора просранной жизни, той так и не разгоревшейся искры, нераспознанной звезды своей.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>